Современник из прошлого века. Глава 6*
Сибирская железная дорога давно замышлялась правительством. Понемногу пролагались подступы к ней: Самара соединилась со Златоустом, частная промышленная
81
82
линия на Урале была продолжена от Екатеринбурга до Перми, а на восток – до Тюмени, где вышла на Московско-Сибирский почтовый тракт. В середине 80-х годов произведена первая рекогносцировка в Сибири: инженер Н.П.Меженинов наметил мостовой переход через Обь в Колывани с продолжением линии на Томск.
Заграница быстро отреагировала на внутрироссийские планы: заявками на концессии и американским предложением создать совместный комитет по строительству и эксплуатации Сибирской дороги. Но правительство Александра III имело твердую линию: строить дорогу средствами казны без участия иностранного капитала. В феврале 1891 года было начато строительство одновременно из двух точек – из Челябинска и из Владивостока. Расходы на постройку, рассчитанную на 15 лет, определялись в сумме 350 миллионов рублей.
При Александре III Россия не вела ни одной войны, что и позволило выделить крупные средства на самую великую в мире железнодорожную стройку не только XIX века, но и вообще в истории. Правда, фактическая стоимость составила в 1904 году, в пору завершения дороги, уже при Николае II, миллиард рублей. Между прочим, в отличие от своего отца, «Миротворца» – по официальному прозванию, Николай II, «Кровавый» – по прозванию народному, ухитрился за 18 лет своего царствования втянуть Россию в две бесславных войны, которые подорвали экономику страны, в том числе и железнодорожное строительство.
Самые первоначальные наметки соединяли железной дорогой губернские города Западной Сибири: Тобольск-Омск-Томск, причем к Тобольску проектировалась ветка от магистрали. Но к 90-м годам Тобольск уже утрачивал свое значение, и дальнейшие проекты определили направление даже южнее Московско-Сибирского тракта, который проходил через Тюмень, Ишим, Абатское, Колывань, Томск.
За год до изысканий Н.Г.Михайловского по этому тракту, с паромами на великих сибирских реках, проехал А.П.Чехов на почтовых лошадях, а нынешней весной собирался в путешествие вдоль всей будущей трассы до Владивостока наследник престола Николай Александрович, что он действительно и осуществил.
Н.Г.Михайловский выехал из Челябинска в начале мая 1891 года по направлению на Петропавловск.
82
83
О своих сибирских изысканиях у него нет такой полной книги, как «Несколько лет в деревне». Его заметки разбросаны в письмах к жене, в очерках «Карандашом с натуры». Есть официальные документы, которые, в частности, приведены в книге новосибирского архитектора С.Н.Баландина «Новосибирск...», в третьем томе «Истории Сибири», в публикациях И.М.Юдиной – одной из главных исследовательниц творчества Гарина-Михайловского. Все это вместе позволяет представить довольно цельную картину работ Михайловского в Сибири.
Его поразила здесь «николаевская глушь», от которой все же мало-помалу избавлялась пореформенная центральная Россия: полосатые шлагбаумы и будки, желтые казенные дома, кувшинные чиновничьи лица и ямщицкие перекладные с «государевой почтой».
На петропавловских и семипалатинских землях он подмечает благосостояние казаков Сибирского войска. В казачьих станицах беленькие домики, чистенькие, как зеркало, комнатки, устланные половиками, с расписанными печами и дверями. Плодородные земли узко тянулись только вдоль Иртыша, их обрабатывали для казаков киргизы. Дальше шли голые степи, отданные киргизам в пользование.
Отсюда Михайловский поплыл вниз по Иртышу на маленьком грязном пароходе. Май в Сибири походил на осень, с темными ночами, с холодной, серой рекой. Плывший вместе с ним какой-то контролер с ревизией в Тобольск не желал даже выходить на палубу.
– Сибирь ведь это, – звали его, – сейчас будем проезжать место, где утонул Ермак.
– Какая Сибирь, – мрачно отвечал контролер, – и кого покорял здесь Ермак, когда и теперь здесь ни одной живой души нет.
Возле Тобольска Иртыш течет по болотистым долинам великой Сибирской низменности. Можно представить себе, какое впечатление произвел на инженера Михайловского этот, с позволения сказать, рельеф. Путейцы в XIX веке умели уже многое, справлялись с горными проходами, но прокладка путей по бескрайним болотам, отсыпка многоверстных дамб – это было не по силам, не по средствам, да и не по необходимости. А.П.Чехов год назад переправлялся через Иртыш гораздо южнее Тобольска, и то в очерке «Из Сибири» заметил: «Иртыш широк. Если Ермак переплывал
83
84
его во время разлива, то он утонул бы и без кольчуги».
Проплыв до слияния Иртыша с Обью, Михайловский поднялся до Колывани, где межениновский проект предусматривал мост через Обь с последующим направлением линии на Томск. Он прибыл в Колывань 19 мая 1891 года, как раз в тот день, когда во Владивостоке на торжественной церемонии закладывали Великий Сибирский путь.
Он набрал партию из местных крестьян и направился на север, в сторону Томска.
В сибирском крестьянстве он увидел отличие от «дуры Расеи», по выражению сибиряков. Сибирский крестьянин в массе был обеспеченней «расейского» – земля неделеная, лес даровой. На кабинетских землях, то есть лично принадлежащих царю как помещику, ни арендной платы, ни налогов не существовало, а платили, как при крепостном праве, царю годовой оброк по 8 рублей с души и за это могли пользоваться всем. Барина сибиряки не знали никогда, лишь видали издалека заезжего, или ссыльного – когда он уже не барин. Тут один помещик был на всю Сибирь – сам царь.
Николай Георгиевич, с его обостренным социальным чутьем и гундуровским опытом, увидел за внешним благополучием неравенство. На этой неделеной земле хозяйничали оборотистые мужики, которых 8 рублей с души не очень тяготили. Но такой же оброк брался и с тех, кто не мог обрабатывать много земли да еще обременен был в семье неработоспособными стариками и детьми, за каждого из которых тоже бралось 8 рублей.
В деревнях, на ночевках Михайловский в разговорах осуждал эту несправедливость, доказывая, что если бы земля была деленая, то неимущий свою часть продал и был бы с деньгами, а сейчас он платит за тех, кто захватил земли побольше, а семью имеет поменьше. Но слышал в ответ жесткое, кулацкое, равнодушное к своему собрату по сословию:
– А кто ему не велит сеять?
Он узнал в Сибири еще более бесправных людей, чем бедняки, – бродяжек, беглых каторжников, которых он называет самыми бесправными из рабов.
В архиве Гарина-Михайловского сохранился черновик неоконченного рассказа «Бродяжка», написанный карандашом, второпях, так что окончания слов часто неразборчивы или вовсе недописаны. Очевидно, что писалось
84
85
это на ходу, может быть, на привалах. Здесь Гарин набрасывает картину тайги, как успел ее увидеть и восхититься ее своеобразием и мощью:
«Там, высоко наверху, как море в бурю, бушевала тайга, а внизу все было тихо, и солнечные лучи неподвижно играли на сырой земле, на гнилых пнях, на зеленой мураве. В неподвижном воздухе чувствовался настой тепла, ароматов. Сверху мягко и нежно доносился шум, а кругом было тихо, так тихо, что если сучок треснет или шишка треснет, то звонким эхом далеко-далеко разносится. Там стройная ель ушла в небо, здесь сосна в погоню за нею изогнула свои желтые пышные сучья, словно человек заломил руки и замер в неподвижной позе. А на лужайке несколько зеленых кедров, могучих и красивых, поднялись выше всего леса, а вокруг них, как дети, молодые кедры так же пышно и красиво растут, догоняя отцов».
Очевидно, что это – описание нашей колыванской тайги, которую Н.Г.Михайловский прошел насквозь, до степного левобережья у Кривощеково.
И вот на фоне прекрасной, богатой природы возникает образ бродяжки: «Каким-то резким контрастом вырисовывался он на ярком фоне общей привольной жизни Сибири. И сколько их, и стоят они в памяти загадочными письменами, иероглифами, они – парии человечества, самые бесправные из всех бывших когда бы то ни было рабов, они – безответные работники своих хозяев – сибирских крестьян. И хорошо, если за тяжелую работу их только кругом обсчитает этот крестьянин – так поступал самый добросовестный из них. А то и выдаст его к концу работы, шепнув тайком кому надо, чтобы избавиться от человека, которому хоть что-нибудь да нужно заплатить.
А в тайге ест бродяжку зверь, гнус сосет его кровь, лютый мороз подберет запоздавшего пристроиться. Вымокнет на дожде, высохнет на ветру, проспится на гнилой, всегда сырой почве своей непроходимой тайги. Хуже всякой каторги влачит необеспеченную жизнь. Он – раб земли, возлюбивший больше жизни свою свободу.
Мало ли только работ в Сибири, и бродяжка несет в ней такую же службу сибиряку-крестьянину, какую киргиз несет патрону своему – казаку иртышскому. Там тоже организация, не уступающая любому рабовладению, и наша вольная Сибирь – Америка с этой
85
86
своей оборотной стороны – скорее напоминает крепостную Россию, Рим с его свободным классом и рабами».
В письме жене из Колывани, которое начинается, как всегда, словами любви: «Счастье мое дорогое, Надюрка!» – он делает такое обобщение: «И все так построено, что от неимущего и последний талант отнимается, а имущему прибавляется».
Крестьяне были раздражены вестью, что по их землям едет наследник, порушит что-то в их жизни, зашевелилась полиция, вылавливают бродяжек, изгоняют их подальше в тайгу. Николай Георгиевич размышлял вместе с ними, почему это ослабела вера крестьян в царя, хотя, конечно, говорил и о том, что царь вот делает доброе дело – решил проложить железную дорогу. Мужики одобряли дорогу, увлеченно спорили, где ее лучше провести.
Михайловский ввел на трассе, говоря нашим языком, принцип материальной заинтересованности. За урок он принял 5 верст, а за каждую дополнительно пройденную платил по пять копеек. Мужики осмысливали это непривычное условие медленно, но основательно:
– Это как же, ежели я, к примеру, десять верст?
– Ну, за пять получишь свой полтинник, а за другие пять еще четвертак.
– А если мы, к примеру, три версты сделаем?
– Ну, уж это мое несчастье.
В результате партия шла 12-15 верст в сутки, иногда работая по 18 часов, так что расчетных казенных денег не хватало и приходилось добавлять собственные. А вечерами загорались костры, грелись чайники, поднималась вечерняя сырость, от которой не избавлено даже сибирское лето, рабочие вместе со своим начальником устало и бесцельно смотрели в огонь и вели разговоры, не снимая с головы «громадных чепчиков», как называл их начальник, с сеткой для лица, единственной защитой от той дикой смеси комаров, мошек и паутов, которую сибиряки зовут коротким и выразительным словом «гнус».
Начальник говорил о значении железной дороги, приводил исторические параллели, доходящие до сравнения их партии с Ермаком.
– Дорога выстроится, уйду я, и забудете обо мне, а из рода в род в деревне пойдет, что Алексей указал ей путь.
86
87
Алексей, лучший, наиболее толковый рабочий, «откашливается, и в нем загорается огонек вечности».
В очередном письме Николай Георгиевич пишет своей Надюрке:
«И вот среди этой кучки рабочих в дебрях и тайге я уже не чужой – я свой, я что-то дорогое, хорошее для них, и, тронутый, я вижу массу услуг внимания и расположения к себе, того, чего не было и не дает вообще сибирский крестьянин. Я чувствую себя уже нравственно связанным с ними, мы знаем друг в друге то, до чего другие всю жизнь не договорятся, мы дорылись до связи и видим ее крепкую и сильную, и нам легко и весело, и мы свои люди, мы русские, и в нашем маленьком деле мы стоим и чувствуем себя лицом к лицу с историей...»
Исследовав версту за верстой, Михайловский убедился, что мостовой переход через Обь у Колывани не годен по простым инженерным расчетам. Не менял сути и вариант у деревни Скала, недалеко от Колывани, и более северный вариант у Дубровино, который, правда, спрямлял линию до Томска, но характер реки и профилей не менялся и здесь.
С тем он и прибыл в Томск.
Город произвел на него удручающее впечатление. Гостиница «Сибирское подворье», с казарменными коридорами и висячими замками на дверях номеров, напомнила ему, вероятно, Бендеры, где он тоже отметил амбарные замки, как символическую деталь глухой провинции, какую не встретишь в гостиницах Петербурга, Одессы или Самары. Деревянные домики с маленькими, по-сибирски, окнами, имели, как он писал, «нахлобученный вид». Развлечений никаких, чиновничье общество развлекалось молодеческими рассказами о похождениях исправников и становых.
Надо иметь в виду, что в эту пору Томск был основательно очищен от более яркого общества: в связи с открытием университета в 1888 году удалили из города ссыльных, чтобы оберечь от их влияния студентов, закрыли либеральную «Сибирскую газету». Продолжали подчищать Томск и теперь, в связи с проездом цесаревича.
Доказательства Михайловского о нецелесообразности прокладки магистрали через Томск были встречены яростными протестами местных газет. За две недели, прожитые здесь, он каждый день терпел нападки.
87
88
Свою острую неприязнь к этому городу он, со свойственной ему аналитичностью и самокритичностью, впоследствии объяснял, во-первых, нападками газет, а во-вторых, еще следующим образом: «Омск я увидел, возвращаясь в Россию, и своим открытым видом, широкими улицами, он очень понравился мне. Впрочем, здесь тоже нужно сделать оговорку: я возвращался в Россию. Один мой приятель, наоборот, – попал в Сибирь через Омск и возвратился в Россию через Томск. Омск ему очень не понравился, а Томск произвел хорошее впечатление».
Надо добавить, что на восприятие Томска, конечно, наложились еще и беседы со Станюковичем о невзгодах его томской ссылки.
Михайловский выехал из Томска в начале июля, чтобы повести свою партию от Колывани на юг, вверх по Оби, в поисках наиболее рационального варианта. Инженерный принцип не признавал местнических соображений: сибирский путь протяженностью в 7 тысяч верст имел прежде всего транзитное значение, а основное правило идеальной дороги, по мысли Михайловского, – это кратчайшее расстояние и минимальные уклоны. В этом отношении образец, «как это ни странно», – добавлял он, – «наша первая Николаевская железная дорога. Затем мы точно разучились строить, и Московско-Казанское общество дошло в этом отношении до обратного идеала, умудрившись накрутить между Москвой и Казанью лишних двести верст».
Когда он выехал из Томска, то «вздохнул, как человек, вдруг вспомнивший в минуту невзгоды, что наверно за этой невзгодой, как за ночью день, придет и радость. Эта радость заключалась в том, что я больше не в Томске и, вероятно, никогда больше не увижу его».
В Томске он и в самом деле больше никогда не был.
Михайловский вел свою партию вверх по Оби, пока не обнаружил наиболее узкое место разлива возле села Большое Кривощеково.
Этот выбор он не раз обосновывал и в очерках, и в письмах, и в официальных документах, это широко известно и часто цитируется: «На 160-верстном протяжении это единственное место, где Обь, как говорят крестьяне, в трубе. Другими словами, оба берега реки и ложе скалисты здесь. И притом это самое узкое место
88
89
разлива – у Колывани, где первоначально предполагалось провести линию, разлив реки – двенадцать верст, а здесь – четыреста сажен».
160-верстное протяжение – это расстояние по Оби из района Томска до Кривощекова, это путь, пройденный Михайловским пешим порядком во главе своей изыскательской партии.
На левом берегу, по которому пришли изыскатели, располагались село Большое Кривощеково и деревни Малое Кривощеково, Перово, Бугры, Вертково, на правый берег перебрались маленькие Кривощековские выселки. Все население вкупе на обоих берегах насчитывало семь тысяч человек.
Деревни были зажиточные, но, не в пример станицам на Иртыше, грязные. В избах стояла гнутая мебель, на подоконниках везде цвела герань, любая хозяйка могла приготовить и вкусные щи, и запеченную в тесте стерлядь. Но вместе со стерлядью мог оказаться в тесте черный таракан и даже клоп, которых было множество.
Жители были довольны жизнью: – Пашем – не видим друг дружку, косим – не слышим, мясо – каждый день.
Выезжал Михайловский и за Обь, на восток, примерно до Ачинска, тогда он и определил точку, где впоследствии возникла станция Тайга, откуда шла наиболее короткая ветка до Томска.
Через семь лет, проезжая эти места уже на поезде, он писал: «Заведуя в этом районе участком сибирских изысканий, я навлек на себя тогда гнев томских газет за то, что провел магистраль не через Томск, ограничившись веткой к нему. Но дело в том, что ветка вышла короче удлинения магистрали, если бы она прошла через Томск. При таких условиях, принимая во внимание транзитное значение Сибирской дороги, не было никаких оснований заставлять пробегать транзитные грузы лишних сто двадцать – сто пятьдесят верст».
Начальник работ на линии Челябинск-Обь К.Я.Михайловский 1-й поддержал тезку, убедившись еще на Урале в целесообразности его окончательных вариантов. Но вот сам он приехал в Томск и, побыв там, категорически отверг проекты Михайловского 2-го и стал настаивать на линии Дубровино-Томск. Какие он получил доказательства, кроме чтения местных газет, и в каком виде, осталось неизвестным.
89
90
В характере Михайловского 2-го, как известно, «никакого непокорства не было, но раздражали нелепые распоряжения». Он буквально с ожесточением, бескомпромиссно, повел войну с начальством за свой вариант. Его поддержали инженер-изыскатель В.И.Раецкий, мостостроители Н.А.Белелюбский и Н.Б.Богуславский. Он написал статью в столичную газету «Новое время» под заголовком «Сибирская железная дорога», опубликованную 30 сентября 1891 года; через пять дней в той же газете появилась вторая его статья.
Он отстаивал необходимость всемерно удешевлять строительство железных дорог, исходя из того, что строить их нам надо очень много, что пока и пятая часть потребности в дорогах не удовлетворена, а средства ограничены. Он выдвинул новую идею: «...в глубь Сибири надо строить узкоколейную дорогу – мы ничего не потеряем в провозоспособности и силе тяги, а истратим денег много меньше».
Он доказывал свою правоту и в докладе председателю комиссии по изысканиям: «Здесь Обь, как говорят местные жители, протекает в скалистой трубе, не позволяющей никуда отклоняться. Благодаря этой трубе, реке в этой местности обеспечен постоянный характер. Оставляя дальнейшее перечисление выгод этого перехода в сравнении с переходом у Скалы, укажу еще на тот факт, что у Скалы ширина реки при меженном горизонте 750 сажен, с разливом 550 сажен. Очевидно, мосты меньше ширины реки при межени нельзя сделать, а тогда на Кривощеково мост получится на 390 сажен меньше, что одно составит экономию... до трех миллионов рублей».
Сибирская эпопея Н.Г.Михайловского, занявшая полгода изысканий и потом еще полтора года борьбы, была, если судить по краткости времени, лишь эпизодом в его насыщенной жизни. Но объективно, это был высший взлет, вершина его инженерной деятельности – по дальновидности расчетов, по неопровержимости принципиальной позиции, по упорству борьбы за оптимальный вариант и – по историческим результатам.
Вряд ли Михайловский, так счастливо поставив точку на своей истрепанной маршрутной карте, предвидел, что эта точка въяве реализуется в один из самых уникальных городов XX века – в город Новосибирск!
Совсем не просто определяется такая оптимальная точка, вовсе не мимоходом являются наиболее провидческие
90
91
решения. Весь талант, весь накопленный опыт сошлись в этой точке и дали наиболее эффективный результат.
И Новосибирск – внезапностью своего появления, стремительностью развития, непрестанным движением мысли, влияющей на всю Сибирь, – разве не похож на динамичный облик своего основателя, который с ускорением времени послал свой город, как ракету, в XX век!
Впрочем, о Новосибирске, как явлении историческом, разговор должен быть особый, за пределами данного повествования. Он порожден самой стремительной силой XIX века – железной дорогой, он вобрал в себя самые высокие темпы того времени, помноженные на ускорение, которое внесла социалистическая революция. Для нас же тут важно пока одно: инженер Михайловский определил такую точку на карте южной Сибири, где неминуемо должен был возрасти мощный центр цивилизации. Что такое Сибирь? Это сочетание двух великих стихий – степи и тайги. От Омска до Новосибирска на 800 километров пролегает ровная, плоская степь, хоть втыкай лемех плуга на правом берегу Иртыша и веди борозду до левобережья Оби. А на правом обском берегу начинается тайга, распростертая по горам и долам до самого Тихого океана. Есть в Сибири степные города – Омск, Барабинск, есть таежные города – Томск, Красноярск. И только единственно Новосибирск стоит на границе двух стихий, стянул к себе воедино тайгу и степь.
Николай Георгиевич еще повстречается с порожденным им городом -в 1898, в 1904, 1905, 1906 годах и, каждый раз будет гордиться им.
Михайловский возвращался из Сибири глубокой осенью, ехал по последнему колесному пути. Приходилось впрягать в экипаж по двенадцать лошадей, они месили липкую грязь, не одолевая и 13 верст в сутки.
А лето 1891 года было неурожайным, и предстояла голодная зима. Деревня за деревней, которые он проезжал, стояли наполовину с заколоченными избами, люди разбегались от голодной смерти. В Барабинской степи он проехал через Каинск, проклятое место с низким небом, низкими деревьями, где в напряженной тишине словно чуялось какое-то преступление. Отсюда люди и разбегаться не могли: большинство населения были ссыльные, без права передвижения. Местные крестьяне и конвойные солдаты ненавидели ссыльных: тех везли
91
92
сюда на телегах, а крестьяне, дающие в повинность лошадей, и солдаты, нагруженные ружьями и ранцами, месили рядом грязь пешком.
Все было мрачно и в округе, и на душе. Впереди предстояла изнурительная и неизвестная по результатам борьба с Михайловским 1-м.
| * Источник публикации: Никульков А.В. Современник из прошлого века: Очерк жизни Н.Г.Гарина-Михайловского. [Гл. 6] // Никульков А.В. Н.Г.Гарин-Михайловский. Современник из прошлого века. - Новосибирск: Книж. изд., 1989. - С.81-92 [фрагмент книжной публикации]. |  | Публикации по истории
основания г. Новосибирска |
|
