Н.Н.Моисеев

ЧЕЛОВЕК ЭПОХИ ВОЗРОЖДЕНИЯ

Моисеев Никита Николаевич (1917-2000) - академик. В 1956- 1961 гг. - профессор МФТИ, в 1961-1987 гг. - заведующий лабораторией, заместитель директора ВЦ АН СССР. Лауреат Государственной премии СССР и премии Совета Министров СССР.

Когда я думаю о покойном Михаиле Алексеевиче Лаврентьеве, то мне невольно приходят на ум личности эпохи Возрождения - тот же масштаб интересов и деятельности, то же неистовство стремлений и желаний, то же отсутствие боязни в своих начинаниях, то же презрение к мелочам.

Для Лаврентьева прежде всего была наука. Но не только математика. Это и гидродинамика, и теория взрыва и, как естественное продолжение, - огромная организаторская деятельность в сфере науки и образования. И в этой сфере он проявил себя как государственный деятель огромного масштаба. Чего стоит апофеоз этой деятельности - строительство нового города для развития российской фундаментальной науки, причем - многоотраслевой, а не закрытой, ориентированной только на оборонку, подобно Арзамасу-16.

По существу, Лаврентьев создал в Сибири дубль московского научного комплекса. И авторитет, и притягательная сила Михаила Алексеевича были таковы, что в Сибирь потянулась талантливая научная молодежь. И за десятилетие возник удивительный творческий коллектив.

Судьба свела меня с академиком Лаврентьевым еще в далекой юности, в довоенные 30-е годы, когда я был студентом мехмата МГУ. Случилось так, что экзамен по вариационному исчислению я сдавал Михаилу Алексеевичу, профессору нашего факультета. Он небрежно проглядел исписанные мной листки бумаги, задал пару каких-то простых вопросов, почему-то внимательно и подозрительно на меня посмотрел, покачал головой и... поставил «пятерку». К великому моему удивлению.

Я был уверен, что он стер меня из компьютера своей памяти. Но оказалось, что это не совсем так.

Лет, этак, через 12-15, когда уже отшумела война, я поехал в Киев в командировку к А.Ю.Ишлинскому, который тогда академиком еще не был. Я сидел у него в кабинете, и мы что-то обсуждали. Вдруг открывается дверь и входит Лаврентьев - тогда он, кажется, был вице-президентом Академии наук Украины. Он подошел к столу Ишлинского и, не обращая на меня внимания, начал с ним говорить о каких-то академических делах. Неожиданно прервав разговор, повернулся ко мне и сказал: «А вроде бы я Вас однажды экзаменовал. Вы что-то тогда очень быстро все написали, вроде бы и шпаргалкой не пользовались. А может, пользовались?». На этом тогда все и закончилось. Но знакомство состоялось.

А вот осенью 53 -го у меня произошла уже судьбоносная встреча с Лаврентьевым. Я защищал в Математическом институте им. В.А.Стеклова (на нашем сленге - Стекловка) докторскую диссертацию. И в первом ряду вдруг увидел Лаврентьева, который не был членом нашего Совета, да и тема моей диссертации была далека от его непосредственных научных интересов. Меня удивило то, что он, в отличие от других (а может, именно потому, что в Совете не состоял), внимательно слушал мой доклад, хотя вопросов не задавал. Позднее я понял: он подбирал кадры для своей кафедры. И, по-видимому, я ему чем-то приглянулся, ибо в результате весной следующего года, когда меня уже утвердили в степени доктора, я получил предложение Лаврентьева занять должность профессора кафедры теории взрыва, которую он возглавлял в Московском физико-техническом институте. Стоит ли говорить, что я с радостью принял его предложение.

Мне поручили читать курс гидродинамики и теории функций комплексного переменного. А еще через год, с подачи Михаила Алексеевича, я был назначен деканом аэромеханического факультета.

И вот в этом качестве я получил первый «урок Лаврентьева», который на всю жизнь определил направление моей педагогической деятельности.

Факультет стремительно рос. Непрерывно появлялись новые специальности, новые кафедры, множилось число различных курсов и преподавателей, каждый из которых имел обо всем свое мнение. Как это многообразие привести в систему? Что считать главным, как реагировать на стремление каждого специалиста прочитать что-то свое, посвященное узко профессиональным вопросам? За советами я, естественно, обращался к Михаилу Алексеевичу, с которым у меня установились добрые, я бы даже сказал неформальные, отношения - он, например, звал меня просто по имени. Один разговор мне особенно запомнился.

Речь шла о программе подготовки специалистов на одной из кафедр, ориентированных на ЦАГИ. Возглавлял ее один из заместителей начальника этого института, член Академии и добрый приятель Лаврентьева. Предложенный им план меня совершенно не устраивал - набор отдельных трудных вопросов, в котором я не мог разглядеть твердой логической канвы. Я высказал свои сомнения Михаилу Алексеевичу.

Он довольно долго молчал, меряя кабинет своими большими шагами. Потом остановился в центре комнаты, заложил в привычной манере руки за спину и произнес примерно следующее: «А можете ли Вы сказать, что понадобится знать нашим питомцам лет, этак, через двадцать-тридцать? Нет, ни Вы, Никита, ни я этого сказать не можем. Надо наших питомцев учить так, чтобы они были способны легко воспринимать любые новые идеи». Помолчав немного, спросил: «А, к примеру, что Вы изучаете на студенческом семинаре по гидродинамике?» Отвечаю - «такую-то работу Жуковского». - «Ну вот и правильно. Великий старик умел показывать свою творческую кухню и умел писать без всякой зауми». Вот это «писать без всякой зауми» было очень характерно для Лаврентьева.

После этого разговора мне было уже легко спорить с уважаемым заведующим кафедрой. Более того, принцип «учить тому и так, чтобы специалист мог легко освоить то новое, с чем он встретится» сделался моим педагогическим кредо. Позднее я понял, что это великий принцип. И он придуман не сегодня, а лежал в основе обучения в нашей российской высшей технической школе, о конце 50-х - в 60-х годах во Франции и США я встречал русских инженеров, выкинутых в 20-е годы со своей Родины, если угодно - преданных советским правительством. Они все успешно работали на самом переднем фланге современной техники, в тех областях, которые в их дипломах еще и не числились. Но они обладали той привычкой к широте мысли, которую им дало наше российское образование, и она обеспечила им достойное положение в западном, очень нелегком, мире.

Но сказанное вовсе не означает, что мы готовили образованных верхоглядов. Отцы-основатели Физтеха академики П.Л. Капица, М.А.Лаврентьев и С.А.Христианович требовали высочайшего профессионализма в основах наук. Поэтому математика и физика были великолепно поставлены на Физтехе. Вот еще один эпизод, характерный для тех времен.

Упражнения по курсу теории функций комплексного переменного (ТФКП), который я читал, вели доценты Овсянников (Л.В.Овсянников - позднее академик) и Карабегов. Кафедра поручила им подготовить по этому курсу задачи для домашних заданий студентам. Они эту работу сделали, пришли ко мне и заставили решать придуманные ими задачи. Если я решал задачу быстрее чем за четверть часа, то они ее выбрасывали - слишком простая для наших студентов! Где, в каком учебном заведении можно было бы использовать подобный тест на качество задания: как справляется с ним профессор, читающий соответствующий математический курс. Не случайно наши выпускники тех лет были на вес золота!

И еще один запоминающийся урок преподал мне Михаил Алексеевич. Я написал какую-то статью и попросил Лаврентьева представить ее в «Доклады АН СССР». Он ее прочел и сказал примерно следующее: «Результат почти очевиден. Неужели Вы не можете его изложить без всякого наукообразия, так, чтобы читателю не приходилось бы чесать затылок? » Это стремление излагать сложное просто я считаю одним из важнейших свойств любого ученого, особенно педагога. И всю жизнь стремился, где возможно, не расставаться с простотой и этому старался учить своих учеников.

Замечательным примером такой «простоты» является учебник по теории функций комплексного переменного, написанный Лаврентьевым совместно с Б.В.Шабатом. Я был знаком с Борисом Шабатом не только по университету, где мы учились на одном курсе. Мы подружились еще в школьные годы, когда были в одном школьном математическом кружке, которым руководил тогда еще молодой доцент (позднее - академик) И.М.Гельфанд. И моя дружба с Борисом Шабатом продолжалась всю жизнь. Поэтому работа над этим, теперь уже классическим, учебником проходила у меня на глазах.

Борис сам был превосходным математиком, он довольно рано защитил докторскую диссертацию и был одним из самых молодых профессоров мехмата МГУ. Он был прямым учеником Лаврентьева, и не случайно Михаил Алексеевич выбрал в соавторы именно его.

Книгу в действительности писал Борис. Они с Михаилом Алексеевичем долго и тщательно обговаривали тот или иной раздел, а после его написания Лаврентьев внимательно и не раз прочитывал текст и заставлял Бориса - тоже не раз - переделывать тот или иной параграф. Лаврентьев требовал «простоты» изложения. В результате такого содружества получилась первоклассная книга. Я много лет читал курс ТФКП на Физтехе и, как профессионал, могу утверждать, что курс «Лаврентьев - Шабат» был в то время лучшим учебником по ТФКП. Думаю, он таким и остался, в особенности для учебных заведений типа Физтеха, где готовят не «чистых» математиков, а математически образованных физиков и инженеров-исследователей.

Несмотря на то, что Лаврентьев был по исходному образованию «чистым» математиком, его всегда интересовали трудные физические и инженерные проблемы. Он обладал поразительной «физической» интуицией и умел, как говорят физики, на пальцах объяснять самые сложные явления. А это означало, что он предельно ясно представлял себе суть механизмов, эти явления порождавших.

В «годы Физтеха» Лаврентьев возглавлял кафедру теории взрыва, название которой в те времена секретности было закодировано как «физика быстрых процессов». Его особенно занимала проблема кумулятивного взрыва, и он предложил некую модель действия кумулятивных зарядов. Ее основа - модель тонкой струи несжимаемой жидкости. Расчеты, которые проводились с ее помощью, очень хорошо совпадали с экспериментальными данными. Надо было иметь совершенно удивительную интуицию физика, чтобы для описания процесса пробивания снарядом брони использовать представление о струе жидкости!

Проблемы изучения математических особенностей модели нестационарной тонкой струи жидкости сделались одним из важных направлений теоретической работы кафедры. Михаил Алексеевич попросил меня курировать подобные исследования. На эту тему на кафедре было защищено несколько кандидатских диссертаций. Эта деятельность имела ряд важных последствий.

Одна из работ этого цикла, выполненная мной совместно с моими аспирантами - будущими профессорами кафедры математики Физтеха Ю.П.Иваниловым и A.M.Тер-Крикоровым, носила название «Об асимптотическом характере конформного отображения узких полос». Она была представлена Лаврентьевым в «Докладах АН СССР » и имела довольно интересное продолжение, непосредственно к теории струй не относящееся.

Михаила Алексеевича занимала и проблема цунами. Он считал удивительным тот факт, что по поверхности тяжелой жидкости конечной глубины может распространяться волна в форме одногорбого верблюда. Такая волна получила название уединенной или одиночной. Впервые на подобное явление обратил внимание в середине прошлого века Скотт Рассел, кажется, дед или отец Бертрана Рассела. Его сообщение в Королевском обществе звучало примерно так: «Я увидел волну, которая одна бежала вдоль берега по поверхности океана. Я скакал за ней, пытаясь ее догнать, но мне это не удалось».

По поводу феномена ее существования - не опытного, а как решения соответствующего гармонического уравнения - шли разнообразные дискуссии. Лаврентьев тоже занялся этой задачей и даже написал на эту тему небольшую брошюру, в которой была сформулирована теорема о существовании уединенной волны как некоторого решения гармонического уравнения. Но... во время ее написания рядом с ним не было Бориса Шабата. Работа содержала неточности, поэтому математики и продолжали считать вопрос об уединенной волне открытым. Тщательный анализ работы Лаврентьева провел Александр Мартынович Тер-Крикоров. Используя идеи Лаврентьева, он, по существу, передоказал его знаменитую теорему, при этом определенную роль сыграла наша совместная работа по асимптотике узких полос, опубликованная ранее. После соответствующей публикации и докладов сообщество гидродинамиков, занимавшихся нелинейными волнами в тяжелой жидкости, приняло теорему Лаврентьева, под его именем она и вошла в учебники.

Но на этом дело не закончилось.

Уже в начале 60-х, когда Лаврентьев покинул Физтех и строил новосибирский Академгородок, мы снова и снова обсуждали проблемы цунами. В чистом виде уединенная волна есть некоторая идеализация реальности, и мы обсуждали с ним причины, которые при цунами порождают не просто уединенную волну, а некоторый цуг волн, распространяющихся с разными скоростями и имеющих различные высоты - значительно меньше высоты основной одиночной волны. Я высказал гипотезу о том, что в реальности волны цунами распространяются не по поверхности однородной жидкости, как в теореме Лаврентьева. Океан всегда стратифицирован: плотность воды меняется с глубиной. Михаил Алексеевич сказал, что такая гипотеза правдоподобна, но исследовать эффект неоднородности как математическую задачу невероятно трудно. Тем не менее мы начали думать о том, кого бы попросить заняться этой проблемой. И сошлись на A.M.Тер-Крикорове.

Александр Мартынович - очень способный математик, и его отнюдь нельзя назвать ленивым. Но его очень трудно «раскачать» на новую для него тематику. И у меня ушел практически год на то, чтобы уговорить тогда уже доцента Тер-Крикорова заняться проблемами нелинейных волн на поверхности стратифицированной жидкости.

Дальше все развивалось стремительно. Года через полтора, а может быть, два состоялась в знаменитом Стекловском институте защита докторской диссертации доцентом Тер-Крикоровым. Это была одна из самых удивительных защит. Александр Мартынович говорил ровно... шесть минут. Он просто изложил содержание теоремы. А она была действительно замечательным результатом. Вот ее краткий смысл.

Если плотность жидкости является непрерывной (или кусочно-непрерывной) функцией глубины, то на поверхности жидкости может возникать счетное множество волн типа уединенной, распространяющихся с разными скоростями и имеющих разную высоту. Если же теперь плотность жидкости будет стремиться к некоторой постоянной величине, то все волны, кроме одной, будут вырождаться в равномерный поток, лишь одна будет переходить в уединенную волну Лаврентьева. Защита прошла «под барабанный бой», Теру единогласно присудили докторскую степень, а через год он был избран профессором кафедры математики МФТИ.

Где-то на границе 60-х и 70-х годов я выступал с докладом в институте Анри Пуанкаре в Париже. Доклад посвящался обзору советских работ по нелинейным волнам на поверхности тяжелой жидкости. Обзор встретили с интересом - наши французские коллеги плохо знали те подходы и методы, которые разрабатывались на Физтехе в 50-е годы. Особое внимание привлекла теорема Тер-Крикорова. Было множество вопросов, и мне пришлось практически рассказать всю его работу - получился как бы второй доклад. Через несколько дней кто-то из знакомых математиков показал мне газету, где рассказывалось о заседании в институте Пуанкаре и подчеркивались достижения школы Лаврентьева. Здесь было, конечно, маленькое преувеличение, поскольку я сообщал не только о работах, связанных с одиночной волной, но и о работах школы Сретенского и о других советских исследованиях. Тем не менее с тех пор работы по нелинейным волнам однозначно связываются с именем школы Лаврентьева.

Эту газету я привез и подарил Лаврентьеву. Она, как мне показалось, доставила ему большое удовольствие.

После отъезда Михаила Алексеевича в Новосибирск мои контакты с ним не прекратились, но они приняли уже совершенно другой характер, я наблюдал за его деятельностью из московского далека.

Уже появился в Академгородке новый университет, действующий по принципам Физтеха: студенты старших курсов активно работали в различных институтах Сибирского отделения. Ректором нового университета стал академик Илья Несторович Векуа, и он меня довольно регулярно приглашал с циклами лекций. За пару недель я прочитывал семь-восемь лекций, составлявших небольшой спецкурс. Приезжал обычно в марте. Это самое хорошее время: много солнца, сверкающий снег и великолепное скольжение, позволяющее совершать большие лыжные прогулки.

Но начинал я свой визит, как правило, со звонка Михаилу Алексеевичу. Он мне непременно назначал встречу вечером в своей избе - я не оговорился, в избе, ибо, в отличие от остальных академиков, он жил не в коттедже, а в простой русской избе. Встречи проходили обычно с глазу на глаз. Он меня подробно расспрашивал о московских новостях, о судьбах общих знакомых, о положении дел в стране. Чисто научные вопросы занимали все меньшее и меньшее место: груз административных и «дипломатических» обязанностей становился все более и более тяжелым. Его очень волновали непростые отношения с обкомом партии, он мне говорил о неладах со своими заместителями. Его глубоко огорчала ссора с академиком Будкером. Одним словом, я видел, что его жизнь становится все труднее. Но все же Лаврентьев оставался самим собой - он по-прежнему любил и пошутить, и похулиганить, не терял присутствия духа прежде всего. Вспоминаю два эпизода.

Однажды я только-только приехал из аэропорта и обосновался в гостинице, как зазвонил телефон. Лаврентьев: «Никита, Вы?» - «Я». - «Немедленно ко мне, Вы мне очень нужны».

Через десяток минут я вошел в лаврентьевскую избу. Накрытый стол. За столом, кроме хозяина, сидел кто-то из местных математиков и адмирал в высоких чинах, кажется, командующий Тихоокеанским флотом. Видимо, он и Лаврентьев были старыми друзьями. Во всяком случае, они были на «ты». Я был посажен за стол напротив адмирала, и передо мной появилась стопка какого-то незнакомого зелья. Остальные уже были «под шафе», и Лаврентьев мне сказал: «Ну, перед началом разговора, за наш морской флот». Я опрокинул стопку и не стал закусывать, стараясь понять, на каких травах настоен этот самогон.

Раздался общий хохот. Оказалось, это был не самогон, а польская водка пейсаховка - зелье крепости отменной, что-то градусов под семьдесят. Адмиралу это показалось чересчур, и он сказал, что нормальные люди такой напиток пить не могут. На это Лаврентьев ответил так: «Твои моряки такого, конечно, не пьют, а вот мои математики пьют - они ведь настоящие мужчины». Адмирал выпада, разумеется, стерпеть не мог и потребовал экспертизы. В это время пришел кто-то из соседей Лаврентьева и вполне достойно выступил в роли «эксперта».

Но этот эксперимент адмирала не удовлетворил: «Твои математики привыкли на пятидесятиградусном морозе согреваться девяностоградусным напитком. Ты мне подай настоящего математика, хотел бы я посмотреть, как они станут пить твою пейсаховку». Тут Михаил Алексеевич и сообщил, что только что прилетел из Москвы член-корреспондент Академии наук Моисеев. «Такой математик тебе подойдет?». - «Такой подойдет». Вот я и был срочно вызван к Лаврентьеву. Мне и в голову не могла прийти подобная причина. Когда я почти бежал к Лаврентьеву, то думал лишь о том, на какую новую задачу он будет меня провоцировать. А оказалось - шутка...

Правда, под конец вечера адмирал все же несколько «реабилитировался». В какой-то момент он очень внимательно посмотрел на меня и неожиданно спросил: «А на фронте Вы были?». - «Был». - «Где и кем Вы служили?». Я ответил достаточно лаконично: «На Северо-западных фронтах, инженером по вооружению авиационного бомбардировочного полка». Теперь рассмеялся адмирал: «И опять ты кого мне подсунул? Они же там привыкли наркомовские сто грамм принимать под рукав. Что твоему Никите эта пейсаховка - просто водичка иностранного производства».

Но пейсаховку мы все-таки допили, и на этом веселое застолье кончилось.

Второй эпизод носил тоже комический характер, хотя мог окончиться и трагически.

Однажды летом Лаврентьев организовал большую конференцию, посвященную разнообразным проблемам управления. Завершал конференцию пикник на берегу Обского моря. Зафрахтованный пароход привез нашу ораву к красивому берегу, заросшему березовым редколесьем. Там уже горели костры и что-то аппетитное, судя по запахам, уже варилось.

После купанья и продолжения разговоров тех, кто еще не наговорился на заседаниях, нас пригласили к скатертям, расстеленным прямо на траве. Прозвучали первые тосты. И вдруг громкий голос Лаврентьева: «А где же Канторович?» Среди нас его не было... Оглядываясь, увидели голову - голову академика Леонида Витальевича Канторовича, плывущего метрах в двухстах от берега. Самое удивительное - он плыл не к берегу, а в открытое море.

Михаил Алексеевич что-то скомандовал одному из своих молодых помощников, побежал к лодке и сам сел за весла. Через несколько минут «голову Канторовича», как сказал Лаврентьев, удалось выловить. Оказалось, Леонид Витальевич потерял ориентировку. Он был уверен, что плывет к берегу и очень удивлялся, что берега так долго нет. А пловец он был неважный, и если бы не внимание нашего предводителя, то мы вполне могли бы лишиться будущего лауреата Нобелевской премии.

Сегодня в нашей стране царит дух критицизма. Но не менее важна и конструктивная деятельность. Более того, именно она сейчас, после свержения идолов, становится определяющей. Она уже началась. Но, к сожалению, этой деятельности масс недостает системности и глубокого, спокойного научного анализа. Думаю, настала пора вернуться к очень важной мысли покойного академика М.А.Лаврентьева.

Он еще во времена Н.С.Хрущева попытался создать при правительстве консультативный совет ученых, задачей которого был анализ перспектив развития страны и способов преодоления тех трудностей, которые неизбежно возникают на пути прогресса. По замыслу Лаврентьева, в этот Совет должны были входить ученые, обладающие общепризнанной квалификацией, но не занимающие никаких высоких административных постов, - они должны были быть независимыми от аппарата управления, от власти. И еще одно условие: каждый из членов Совета должен быть лидером научной школы, иметь высокий научный авторитет. Это было бы очень важно: при необходимости мобильно провести целенаправленное исследование члены Совета могли бы сразу создать соответствующий научный коллектив.

Никакими особыми правами Совет не располагал, кроме одного - права доступа к ведомственной информации и ее научного анализа. Совет получил кабинет в Кремле и несколько раз собирался.

Однако вскоре после отставки Н.С.Хрущева он был распущен. Ведомства не могли мириться с существованием какого-либо органа, непосредственно «выходящего» на председателя Совета Министров и способного формировать собственное мнение, не зависящее от мнений, возникающих в недрах аппарата.

Думаю, пришло время воссоздать подобный Совет. Чересчур сложны наши проблемы. Их не в состоянии решить одни экономисты или философы. Необходима также инженерная мысль. Огромный вклад могут внести естествоиспытатели - физики, математики, биологи и т.д. Возрастающую роль приобретает информатика. Принципы лаврентьевского Совета нужно обязательно сохранить. Участие в его работе не должно давать никаких привилегий. Его члены должны обладать мыслью, свободной в себе самой. Только такому тщательно организованному по лаврентьевскому замыслу коллективу под силу системная разработка проблем, стоящих сегодня перед нашей страной. И перед планетой в целом. К нам действительно приковано внимание всего мира. Убежден: наши удачные решения могут качественно повлиять на всю предстоящую историю человечества.

Изгнание Лаврентьева из Новосибирска было огромной трагедией для всего научного коллектива. И для многих из нас.

Михаил Алексеевич мне был глубоко симпатичен. Причина тому не только его удивительный и разносторонний талант. И даже не то, что от него я видел лишь хорошее и знал, что, если понадобится, он всегда протянет руку помощи. Он был мне просто по-человечески приятен. Удивительно цельный человек, а цельность так привлекательна. Не случайно Лаврентьев заслужил уважение и симпатии множества очень разных людей. Но общение с ним не было легким.

Когда в конце 50-х Лаврентьев переезжал в Академгородок, он меня тоже приглашал в Новосибирск. Но я отказался. И не потому, что меня страшила провинция: я прожил несколько лет в Ростове, написал там, может быть, лучшую свою работу и понимал те преимущества, которые сулил переезд в Сибирь. Но дело в том, что у Михаила Алексеевича водились «любимчики», которые умели говорить ему в оба уха сразу. И он их слушал. Я понимал, что могу легко поссориться с этими «любимчиками», а это поставило бы меня в очень трудные отношения с Лаврентьевым - в том замкнутом коллективе, каким представлялся Академгородок. Я предпочел общаться на расстоянии.

Меня смущали его жесткие и далеко не всегда справедливые оценки деятельности тех или иных людей. Так, например, я хорошо знал Андрея Будкера: мы были сокашниками по МГУ - одного года приема, вместе слушали разные физические курсы, и у нас всю жизнь сохранялись доверительные отношения. Поэтому об особенностях отношений Лаврентьева и Будкера, возглавлявшего один из самых интересных и перспективных институтов Сибирского отделения, я знал с обеих сторон. И меня удивляла и тревожила категоричность Михаила Алексеевича. Тем более что Андрей стремился смягчить конфликт.

Точно так же я не мог согласиться с резко негативной оценкой деятельности академика В.М.Глушкова. Лаврентьев почему-то считал, что именно Глушков виноват в прекращении работ над серией БЭСМ, в их замене на машины единой серии, хотя дело обстояло как раз наоборот. Мне не раз приходилось вместе с В.М.Глушковым участвовать в разных подкомиссиях ВПК по вычислительной технике, и мы оба с пеной у рта доказывали, что переход на машины единой серии, другими словами, - на копирование старых машин фирмы IBM и продолжение политики закрытости в использовании вычислительной техники будет не просто отставанием от Запада, но и важнейшей причиной проигрыша в холодной войне. Но все наши усилия были тщетны: чиновникам был невыгоден сам процесс компьютеризации производственной и торговой сфер деятельности государства, требующий создания оригинальных конструкций, когда просто можно было копировать уже проверенные на Западе образцы.

Мне так и не удалось переубедить Лаврентьева и объяснить, что Глушков - член той же команды, что и сам Михаил Алексеевич.

Несмотря на все это, мои отношения с Лаврентьевым оставались очень доверительными, и, когда он вернулся в Москву, они стали еще более теплыми.

Мы были с Лаврентьевыми почти соседями: я жил в доме 61, а они - в доме 57 по Ленинскому проспекту - расстояние 200 метров. И он мне иногда звонил в самое разное время: «Заходите, надо поговорить». Я немедленно все бросал и шел. Собственно, говорить-то было не о чем. Михаил Алексеевич просто страдал от одиночества, от того вакуума, в котором он оказался. У него был даже кабинет в Президиуме Академии, но не было ДЕЛА - настоящего, масштабного, «по лаврентьевскому плечу». А доказывать теоремы он уже не мог - это дело молодых. И людей около него почти не осталось. При разговорах я видел, что чисто научные вопросы его уже почти не занимали. Он угасал на глазах, да и попивать начал. Мои посещения Лаврентьева всегда оставляли грустный отпечаток.

Со старыми друзьями - академиками Н.Н.Боголюбовым и А.Н.Тихоновым

В этот период самым близким ему человеком был Борис Владимирович Шабат, его верный соратник и ученик. Он заходил к Михаилу Алексеевичу несколько раз на неделе и был с ним рядом до самого конца. К сожалению, он не надолго пережил своего замечательного учителя.

Как Лаврентьев радовался каждому знаку внимания и каждому неожиданному посещению! Вспоминаю трогательный эпизод.

Однажды вечером, когда я был у Лаврентьева, раздался звонок в прихожей, и Михаил Алексеевич пошел открывать дверь. И вдруг я слышу радостный, молодой голос Лаврентьева: «Коляша пришел! Веруша, - кричал он жене, - смотри, кто к нам пришел - Коляша пришел!» И сколько в голосе искренней радости! Оказалось, пришел его старый приятель Николай Николаевич Боголюбов. Это был один из самых замечательных советских ученых. В этот период Боголюбов был на пике своей карьеры - возглавлял Объединенный институт ядерных исследований в Дубне.

Я попробовал уйти, чтобы не мешать встрече двух старых друзей, но они меня не отпустили. Появилась бутылка коньяка, и начался разговор двух патриархов. Не вмешиваясь, я слушал грустную, в общем-то, беседу двух мною глубоко уважаемых людей.

Они вспоминали киевские годы, коллег, товарищей. Особенно много говорили о Николае Митрофановиче Крылове. Это был действительно замечательный человек: только метод Крылова - Боголюбова чего стоит!

Один из самых мощных методов анализа нелинейных задач. Именно Крылов нашел талантливого мальчика Колю Боголюбова, пестовал его, помог ему окончить в 16 или 17 лет университет, а в 20 - получить докторскую степень по математике.

Возвращался я домой, понурив голову: было ощущение, что расстаюсь с чем-то очень для меня важным, что уже никогда и ничем заменено быть не может.

Я начал свой рассказ о Михаиле Алексеевиче Лаврентьеве с его сопоставления с личностями эпохи Возрождения. Думаю, что чем-то похожи были и Леонардо да Винчи, и Галилей с его непримиримым «А все-таки она вертится!». И одержимость Колумба имела те же эмоциональные корни. Люди такого масштаба рождаются не часто и составляют соль нации и создают образ эпохи.

И бесконечно грустно, когда эта «соль» не ценится по-настоящему. Последние годы Лаврентьева - не просто личная трагедия. Лишая дела людей такого масштаба, нация обкрадывает себя. Конец всегда печален, даже великого человека. Но эту печаль нельзя усугублять невниманием и небрежностью.

		Н.Н.Моисеев. Человек эпохи Возрождения // Российская академия наук. Сибирское отделение: Век Лаврентьева / Сост. Н.А.Притвиц, В.Д.Ермиков, З.М.Ибрагимова. - Новосибирск: Издательство СО РАН, филиал «Гео», 2000. - С.399-409.



		ОГЛАВЛЕНИЕ • ФАЙЛ PDF