 азвание статьи - цитата из выступления графа В.А.Соллогуба на заседании «Общества любителей российской словесности»: «Есть произведение Пушкина, мало оцененное, мало замеченное, а в котором, однако, он выразил все свое знание, все свои художественные убеждения. Это история Пугачевского бунта. <...> его воображению не могли не улыбаться картины удалой разбойничьей жизни, русского прежнего быта, волжского раздолья, степной природы.
Тут поэту дидактическому и лирическому был неисчерпаемый источник для описания, для порывов. Но Пушкин превозмог самого себя. Он не дозволил себе отступить от связи исторических событий, не проронил лишнего слова, - спокойно распределил в должной соразмерности все части своего рассказа, утвердил свой слог достоинством, спокойствием и лаконизмом истории... В этом произведении нельзя не видеть, как художник мог управлять своим талантом...». [1] Это было сказано в 1867 году, и не мудрено, что слова не авторитетного для революционно-демократической эпохи, хотя и очень известного в те годы писателя, не были услышаны.
Между тем есть основания предполагать, что столь высокая оценка, и столь уверенно сформулированные художественные цели и достоинства этого произведения восходит к самому Пушкину, каким-то его суждениям и разговорам, оставшимся в памяти В.А.Соллогуба. Автор замечательных «Воспоминаний» все более ценимых сегодняшними исследователями пушкинской биографии [2], в те именно годы, когда «История Пугачева» задумывалась, писалась, издавалась, была одобрена и переназвана Николаем I, затем раскупалась довольно живо, но не нашла понимания и сочувственного критического разбора, он оказался в наиболее близком к Пушкину кругу его знакомых - литературных и светских. Более того, поэт удостоил его своей дружбы: «Он поощрял мои первые литературные опыты, давал мне советы, читал свои стихи и был чрезвычайно ко мне благосклонен» [3]. Он был собеседником Пушкина и на великосветских балах и в литературных кружках и салонах - в том числе, - у Вяземских и Карамзиных, где свято чтилась память великого историографа Н.М.Карамзина, и где, безусловно, ревниво и пристрастно обсуждались сочинения новейших историков. «Воспоминания» В.А.Соллогуба, которые он начал писать в те же 60-е годы, доказывают, как свежа и точна была его благоговейная память, как сохранила она самый дух пушкинской эпохи, как он сумел под влиянием времени не уклониться в сторону того или иного мифа, которые уже стали возникать вокруг имени Пушкина. Восторженный поклонник поэта, обладавший к тому же тем чувством такта, которое невозможно без любви к истине, с одной стороны, а с другой, без навыка и знания светской жизни, он «в высшей степени благородно» [4] повел себя в преддуэльной «драме <...>, окончившейся смертью великого Пушкина». Созданное много лет спустя описание этой драмы, в какой ему довелось участвовать в качестве «актера и зрителя» [5], отличается - как считает современный исследователь - «проницательностью общего взгляда и точностью расставленных оценок» [6].
В суждении В.А.Соллогуба об «Истории Пугачева» мы видим такую же точность общего взгляда, точность памяти, воспроизведшей оценку Пушкиным этого своего произведения. В том же критическом очерке, размышляя далее о «Капитанской дочке» как о своего рода «награде», полученной поэтом за то, что сумел «превозмочь себя» в «Пугачевском бунте», В.А.Соллогуб резюмирует: «Она служит доказательством, что в делах искусства всякое усилие таланта, всякое критическое самообуздывание приносит свое плодотворное последствие и дает дальнейшим попыткам новые силы, новую твердость» [7]. Не правда ли, здесь так и слышится голос великого мастера, дающего совет начинающему автору, к которому он «благосклонен»?
Разумеется, не один только отзыв В.А.Соллогуба дает основание считать «Историю Пугачева» художественным произведением. Напомним, что с античных времен до начала XIX века историческая проза считалась одним из видов литературы [8]. Произведения античных авторов, так же как исторические труды Вольтера, Шиллера, В.Скотта, Н.М.Карамзина, были хорошо знакомы современникам Пушкина [9].
Однако оценка «Истории Пугачева» как эстетического факта до сих пор не состоялась, изучение ее ограничивалось сугубо комментаторскими, источниковедческими, текстологическими задачами. Рассматривались взгляды Пушкина на те или иные исторические проблемы, но не текст этого произведения как единого целого. Достаточно сказать, что «История Пугачева» полностью, в том виде, как она была опубликована Пушкиным, напечатана только в «большом академическом» собрании его сочинений. Уже в «малом академическом» напечатан только первый том, без «Приложений» (исключение составляют пять эпизодов, к которым отсылают пушкинские примечания). В других десятитомных - не говоря уже о менее полных - изданиях делаются и другие сокращения. К примеру, в десятитомнике 1962 года в восьмом примечании к главе восьмой оставлено только начало: «В то время издан был список (еще не весьма полный) жертвам Пугачева и его товарищей; помещаем его здесь». Сам список отсутствует, и это отмечено редакторами: «Далее следовало опускаемое в настоящем издании «Описание, собранное поныне из ведомостей разных городов, сколько самозванцем и бунтовщиком Емелькою Пугачевым и его злодейскими сообщниками осквернено и разграблено божиих храмов, также побито дворянства, духовенства, мещанства и прочих званий людей, с показанием, кто именно и в которых местах» [10]. Логику этого сокращения (30 страниц имен и названий), как и многих других, можно понять, но важно другое: в результате читатель не имеет возможности охватить это произведение одним взглядом, увидеть его композиционные скрепы и опоры, перекличку частей, игру объемов и т.п. В этом смысле оно остается по-прежнему произведением мало оцененным и мало замеченным.
Все выше сказанное ставит нас перед необходимостью сформулировать новые задачи изучения «Истории Пугачева». Одна из них - определение места этого «исторического отрывка» (так оно именуется в авторском «Предисловии» - Пушкин. IX, 3) в художественной системе Пушкина, с ее жанровыми, мотивными, тематическими, стилевыми характеристиками. Нами уже предпринимались попытки рассмотрения этой темы [11]. Вот общие положения, на основе которых может быть исследована жанровая семантика пушкинской «История Пугачева».
В жанровой системе Пушкина «история» - крайняя точка на оси координат поэзия-проза. Сама эта оппозиция неизменно присутствует во всех его эпических произведениях, прозаических и стихотворных, все более семантизируясь в процессе развития жанровой системы. Своеобразной художественной рефлексией этой семантики являются «лица» жанров -образы лирических героев в поэмах, рассказчиков в повестях, автора в «Евгении Онегине». Само «лицо прозы» - по выражению С.Г.Бочарова [12] - явлено в образе Белкина. Образ историка и жанр истории знаменует устремление к некоему абсолютному минусу «поэзии» и противостоит, прежде всего, поэтичности прозы как в традиционном, так и новейшем [13] понимании этого слова. Стилевая задача автора в, в этом жанре - сугубо негативна: он должен исключить саму возможность поэтического прочтения, не поступаясь при этом «ясностью и верностью» в передаче событий. Разумеется, эта задача до конца не выполнима, такой стиль - своего рода эксперимент, требующий от автора колоссальной поэтической рефлексии, и читатель при желании может искать и находить в нем «элементы художественности». Но «История Пугачева» как эстетический факт существует настолько, насколько Пушкину удалось воплотить в своем «рассказе происшествий» принцип «минус-поэзии». Специфика этого парадоксального жанра у Пушкина такова, что поиск художественных элементов - таких, как сюжет, образ главного героя, картинность в изображении событий - не ведет к выявлению творческой воли автора и в этом смысле оказывается методологической ошибкой. А в чем заключается воля автора, Пушкин ясно, хотя и намеренно небрежно, обозначил в одном из писем И.И.Дмитриеву (от 23 апреля 1835 г.). Поблагодарив престарелого писателя, друга Н.М.Карамзина за похвалы «историческому отрывку», он пишет: «его побранивают, и поделом: я писал его для себя <...> и старался только об одном ясном изложении происшествий довольно запутанных. Читатели любят анекдоты, черты местности и проч., а я все это отбросил в примечания». Воля, таким образом, заключается в желании освободить текст от какой бы то ни было тенденции, намерения, «предрассудка любимой мысли».
Что же касается «Приложений», которые составляют больше половины всего объема «Истории Пугачева», то в них «художественность», то есть тенденция, личные пристрастия историков, мемуаристов, очевидцев событий - демонстрируются (как и в «Примечаниях») в полной мере. Тексты, публикуемые Пушкиным, настолько объемны, что это вызвало ироническую реплику первого рецензента пушкинского труда В.Б.Броневского, который, под видом совета, писал: «Как автор принял уже за правило помещать вполне все акты, из которых он что-либо заимствовал, то журнал Симонова, нигде до сего не напечатанный, заслуживал быть помещенным в примечаниях также вполне, как Рычкова - об осаде Оренбурга, и архимандрита Платона - о сожжении Казани». Пушкин вполне серьезно объяснил: «Я не мог поместить все акты, из коих заимствовал свои сведения. Это составило бы более десяти томов: я должен был ограничиться любопытнейшими» (Пушкин. IX, 387). Как стилевой, так и содержательный анализ всех этих материалов вместе с пушкинским «рассказом происшествий» - дело будущего. Но уже сейчас можно сказать, что общий взгляд на конструкцию этого текста меняет привычную тематическую картину, подтверждая слова П.А.Вяземского: «Труд его не столько История Пугачевского бунта, сколько военная история этого бунта. Автор свел в одно стройное целое военные реляции, военные дневники и материалы. Из них составил он боевую картину свою» [14] как раз с этой стороны «История Пугачева» почти не описана - по причинам вполне понятным.
Мало внимания уделялось и роли казаков в пугачевском движении, а между тем Пушкин посвятил целую главу истории яицкого казачества, поместив в «Примечаниях» пространнейшие выписки из сочинений своих предшественников, где он как раз и мог найти «неисчерпаемый источник для описания, для порывов». В них воссоздается жизнь окраины Российской империи, населенной кочевыми народами с их «легкомыслием и жестокостью», а также баснословную картину первоначальной разбойничьей и полуразбойничьей вольницы, самобытных казацких обычаев и т.п. Заимствуя сведения из эпических полотен историков яицкого казачества, Пушкин описывает процесс постепенной утраты казаками их независимости, а затем и привилегий, многочисленных мятежей и их сурового подавления правительственными войсками, притеснения чиновников и все большее озлобление казаков. Пришлый донской казак и раскольник Пугачев у Пушкина не инициатор событий, а их порождение: «Все предвещало новый мятеж. Недоставало предводителя. Предводитель сыскался» (Пушкин. IX, 12).
О самом Пугачеве Пушкин говорит не так уж много. «Дерзкий прошлец», «бродяга», принявший на себя имя Петра III, оказывается знаменем восстания, а не «самовластным» вождем (по слову А.И.Бибикова: «Ведь не Пугачев важен, да важно всеобщее негодование. А Пугачев чучела, которою воры Яицкие казаки играют» - Пушкин. IX, 201). Бунт описан как стихийное движение, «пожар», гасимый в одном месте и загоравшийся в другом. Восставшие были сильны своим числом, дерзостью, жестокостью, верой в самозванного царя. Пушкин описывает многочисленные случаи «скотской жестокости» Пугачева и его сообщников, в числе коих был знаменитый разбойник Хлопуша, в свое время наводивший ужас на целую губернию. «Бердская слобода, - пишет он, - была вертепом убийств и распутства. Лагерь полон был офицерских жен и дочерей, отданных на поругание разбойникам. Казни происходили каждый день. Овраги около Берды были завалены трупами расстреленных, удавленных, четвертованных страдальцев» (Пушкин. IX, 27).
Обширнейшие области были опустошены, разорены, превращены в пепелища, десятки церквей осквернены. Картина восстания вполне соответствует пушкинской формуле - «бунт бессмысленный и беспощадный». Для его подавления потребовалось не только мощное войско, но и талантливые полководцы, люди выдающихся способностей, например, А.И.Бибиков и П.И.Панин. В примечаниях и приложениях Пушкин цитирует и публикует колоритнейшие письма А.И.Бибикова, откуда он заимствовал образ восстания как пожара (впрочем, так называют восстание и официальные документы), а также картину то рассеиваемых, то собирающихся в огромные толпы, тучи (у Бибикова - «саранчи»), налетающие на города и селения, оставляя после себя пустыню.
Правительственные войска силой «правильного оружия» часто побеждали толпы мятежников, которые превосходили их в десятки раз, но распыленные по степи части пугачевского войска немедленно набирали новую силу. Пушкин воздает должное военному искусству, неутомимости Михельсона, чьи действия переломили ход войны, храбрости многих других офицеров, например, Бошняка, который во время осады Саратова с шестьюдесятью солдатами шел, рубясь, шесть часов сквозь тысячные толпы. «Ночь прекратила сражение. Бошняк достиг берегов Волги, спасенную им казну отправил рекою в Астрахань, а сам благополучно прибыл в Царицын» (Пушкин. IX, 73).
Подробно описана шестимесячная осада Оренбурга и Яицкого городка, страдания горожан, пищей которых к концу ее стал «особо питательный» род глины, восторг спасенных от голодной смерти.
На этом фоне кажется естественным, что Пушкин целиком опубликовал в «Приложениях» подневное описание этой осады, составившей более ста страниц. Замыкает «Историю» «Краткое известие о злодейских на Казань действиях вора, изменника и бунтовщика Емельки Пугачева, собранное Платоном Любарским, архимандритом спасо-казанским 1774 года августа 24 дня», из которого Пушкин взял эпиграф к своей «Истории», и таким способом конец ее возвращает читателя к началу, задавая общую рамку этого произведения как целого.
Начиная свой рассказ о погибели Казани, разоренной дотла всего за один день, архимандрит размышляет о самой возможности истинно и точно описать все обстоятельства и события, замечая при этом: «Мне кажется, сего вора всех замыслов и похождений не только посредственному, но ниже самому превосходнейшему историку порядочно описать едва ль бы удалось; коего все затеи не от разума и воинского распорядка, но от дерзости, случая и удачи зависели; почему и сам Пугачев, думаю, подробности оных не только рассказать, но и нарочитой части припомнить не в состоянии, поелику не от его одного непосредственно, но от многих его сообщников полной воли и удальства в разных вдруг местах происходили» (Пушкин. IX, 360). Вынеся эти слова, исполненные смирения и мудрости, в эпиграф, Пушкин тем самым обозначил и свою позицию, задал своей «Истории» философский дискурс, придал всему произведению колорит летописи.
Таков краткий конспект возможных путей изучения «Истории Пугачева» как создания художественного гения Пушкина.
 | Э.И.Худошина |
| П р и м е ч а н и я |
| |
| 1 | | Цитирую по кн.: Пушкин А.С. Капитанская дочка. - М., 1964 (Лит. памятники). - С.222. |
| 2 | См.: Абрамович С.Л. Пушкин в 1836 году. - Л., 1984. |
| 3 | Соллогуб В.А. Воспоминания. М.; Л., 1931. С. 354; также: Пушкин в воспоминаниях современников. - М.; Л., 1974. - Т.11. - С.297. |
| 4 | См.: Немзер А.С. Проза Владимира Соллогуба II Соллогуб В.А. Повести и рассказы. - М., 1988. - С.7. |
| 5 | Соллогуб В.А. Там же. |
| 6 | Вацуро В.Э. Пушкин в воспоминаниях современников // А.С.Пушкин в воспоминаниях современников. - М.; Л., 1974. - Т.I. - С.28. |
| 7 | Пушкин А.С. Капитанская дочка. - С.223. |
| 8 | Гаспаров М.Л., Михайлов А.Д. Историческая проза // Краткая литературная энциклопедия. - М., 1962-1978. |
| 9 | Об «истории» как «роскошной раме» исторического романа у Вальтера Скотта и Пушкина см. в кн.: Альтшуллер М. Эпоха Вальтера Скотта в России. - Спб., 1996. - С.206-257 и др., а также библиографию. |
| 10 | Пушкин А.С. Собр. соч. В 10 т. - М., 1962. - Т.7. - С.145. |
| 11 | См.: Худошина Э.И. Жанр стихотворной повести в творчестве А.С.Пушкина. - Новосибирск, 1987. - С.28-31; 75-76 и др.; Худошина Э.И. «История Пугачева» и «Капитанская дочка» (к вопросу об интертекстуальных связях у Пушкина) // Эстетический дискурс: Семио-эстетические исследования в области литературы. - Новосибирск, 1991. - С.86-90; Худошина Э.И. О «нравственной высоте» образа Пугачева у Пушкина. // Ars interpretandi: Сборник статей к 75-летию профессора Ю.Н.Чумакова. - Новосибирск, 1997. - С.120-126. |
| 12 | Бочаров С.Г. Поэтика Пушкина. - М., 1974. |
| 13 | См.: Шмид В. Проза Пушкина в поэтическом прочтении. - Спб., 1996. |
| 14 | См.: Вяземский П.А. Полн. собр. соч. - Спб., 1979. - Т.2. - С.375-377. |
|
